(вернуться к началу)

Окончание

Я долго медитировала над этим коаном. Перечитала все три письма. И только тогда осознала, что Лехина избушка никак не может быть призраком моей хибары. У него развалюха в одно окно, здесь — два. Боже, какое это все имеет значение? — спохватилась я. Двух одинаковых сумасшествий не бывает, каждый сходит с ума по-своему. Я уже не одинока в этом мире.

Что-то надо делать. Что-нибудь, возвращающее в простой человеческий мир, без мистики, без вечности. Пусть даже без любви и друзей. Какое заклинание произнести, какую пентаграмму начертить, чтобы вернуться? Что-нибудь простое, естественное, как зевок. Человеческое. Хотя бы переодеться. Я распаковала чемодан. Косметичка повергла меня в тихий шок. Я когда-то была женщиной? Зеркало подтвердило. Серые глаза, русые волосы и курносый веснушчатый нос ничем не напоминали черную собаку.

Омлет пожарить не удалось: забытые яйца протухли в холодильнике. Я сварила макароны. И не смогла есть.

Перечитала письма. Три пса. Лобастого кобеля я помнила. Но мало ли черных лобастых собак на свете? Зверь и человек. Леха боролся до конца со своим зверем. До вывернутого предела, что бы это не означало. Если Леха остался жив, он бы еще написал. Или Екатерина Петровна нашла племянника? Тогда где они оба? Она уезжала в середине июня, в страшной спешке, даже мусор не вынесла. Сейчас конец августа. Леха давно уже...

Расползшиеся по всему листу каракули последнего письма выглядели так, словно их рисовала дрессированная мартышка. Или... пес, зажав карандаш в пасти? Отсюда и рваные дыры на бумаге, как от когтей, с трудом удерживающих елозящий по полу лист. Конверт, скорее всего, был надписан заранее, судя по одинаковому цвету чернил и ровному почерку. А вот заклеен...

Я перевернула надорванный сбоку конверт. Сплошная грязь на обороте, словно клапан сначала был смачно облизан, потом с трудом загнут и едва прижат. Из-под мятого края торчала пара черных шерстинок. Слишком жесткие и короткие. Это еще ничего не значит, успокоила я толкнувшееся сердце. Какие у Лехи были волосы?

Где-то мне попадались фотоальбомы, когда я искала остаток порванного письма.

Два альбома гнездились под столом. Лицо одной женщины было почти на всех снимках. Невысокая, скромно одетая, всегда в толпе учеников. Наверняка Екатерина Петровна. Чаще всех рядом с ней оказывалась такая же черноволосая девочка с серьезными, широко распахнутыми глазами, опушенными длинными ресницами. Потом девочка исчезла с фотографий, а лицо учительницы резко изменилось. Как опрокинутая чашка — та же, но потерявшая смысл. Она старела, трескалась морщинами, иногда лучилась улыбками — и не наполнялась.

Во втором альбоме хранился всего один снимок. Всклоченный старик казался таким же древним и безумным, как тогда, в круге, сплетенном звериной ненавистью. И та же узловатая палка, поднятая в руке. Он стоял в дверях соседней хибары.

Собаки... Собакоед... Сгоревшие псы-людоеды...

Я поймала себя на том, что утробно рычу, нарезая мелкие круги по свободному от мебели пятачку в центре крохотной комнаты. Рухнула на кровать, взвизгнувшую пружинами. Вскочила, как от укуса. Ужас, рвавший душу в последние дни, вырос до предела. И перешел в ярость.

Леха нашел своего зверя. Я нашла своего.

Мне надо убить Кармен. И прекратить все это.

***

День плакал холодной зябкой изморосью. Конец августа в Заполярье — почти октябрь. Я запахнула драную телогрейку, позаимствованную у хозяйки, влезла в кирзовые сапоги — ничтожная защита от собачьих клыков. Спрятала волосы под толстый платок — не сразу до головы доберутся. Почему-то казалось важным, чтобы не сразу.

С клапана синего почтового ящика, прикрывшего щель для писем, срывались холодные капли дождя. Я сняла их рукавом, чтобы не замочили письмо. Мне не хотелось, чтобы мама думала обо мне плохо.

Поселок жил, перекрикивался, фыркал КАМАЗами, урчал моторами и взгавкивал — без ярости, по-домашнему. Звуки расслаивались, отдалялись, как при погружении в воду.

Хибара так и не ощерилась злобным лаем, когда я ступила на ее территорию, сжимая одной рукой железный прут, другой — треснувший пастуший рожок. Зачем я его взяла? Священные коровы когда-нибудь становятся жертвенными.

Дорога страха бесконечна. Полшага к покосившемуся дому. Шаг. Хруст ветки под ногой. Тишина. Наверное, я полдня добиралась до расхлябанной двери хибары. Она оказалась подперта снаружи полешком. Странно. Кто ж на Севере дверь наружу открывает? Заметет снегом — не разгрести, не выйти. Я осторожно убрала полено. Тронула дверь. Она поползла, открываясь с диким режущим скрипом.

Вылетели набившиеся в щели мухи. Дохнуло жутковатым запахом, как от мясного прилавка на рынке. Я зубами подняла воротник свитера, уткнула в него нос. Стало легче. Сколько же крыс здесь сдохло?

Резкий скрежет над ухом — и я обморочно сползла по стене, пересчитав бревна каждым позвонком. Звук повторился. Ччерррт! Муха в паутине. Еще живая, дергается.

Внутри тамбура оказалось не так темно, как виделось снаружи. Напротив входной — еще одна дверь, плотно законопаченная, с вертушкой на гвозде, как в деревенском туалете. Между доской и вертушкой клином вставлен прутик, заплывший паутиной с черными сухими жемчужинами мух.

Я прислонилась к дощатой стене тамбура. Голова сразу загудела.

Идиотская вертушка. Издевательская. Все тут не по-настоящему. Никто не перегрызает горло. Никаких сгоревших собак нет. Письма приснились. И хибара, и я сама.

Я ущипнула себя за руку. Взвыла от боли. Слабое доказательство. Ощущение нереальности бытия жило во мне с первого дня приезда в поселок, как пустота в сердцевине пастушьего рожка, пустота, созидающая звук, если он кому-то нужен. Я привезла её с собой. И она меня поглотила. И создала Кармен.

Уже не важно, где и когда я выпала из мира, как монета из кошелька. И встала на ребро: ни орел, ни решка, ни жизнь, ни смерть. Когда я убью Кармен, мир вернется. Я вернусь. Пусть медным грошиком, разменной монетой, которую не жалко бросить в грязь, но я — буду. Вползу в эту грязную, потную, как автобус в час пик, кубышку, где люди трутся друг о друга, каждый со своим достоинством, обеспеченным золотым запасом вечности.

Я сковырнула с двери липкую паутину вместе с прутиком, повернула вертушку. Испорченное дитя компьютерных игр с десятью запасными жизнями. Если псы — там...

Ничего не случилось. Дверь не шелохнулась от толчка. Плотно закрыта. И ручки нет. Я пошарила взглядом — чем бы подковырнуть. Железный прут, прикипевший к ладони, слишком толстый, и в щелку не пролез.

С поворотом головы гудение усилилось. За досками, к которым я прижалась, жужжало что-то вроде улья. Отлипнув от стены, я обнаружила, что прикрывала телом невысокую, по плечо, дверцу с такой же вертушкой вместо запора. Но без паутины.

Это уже выбор. Нельзя войти в обе двери одновременно. За одной — мертвенная, жуткая тишина. За другой — суетливое кипение жизни.

Я открыла кипевшую.

Когда схлынул черный смерч мух, и запах перестал выворачивать нутро, я вгляделась в то, что лежало за порогом.

Мне не надо убивать Кармен.

Она мертва.

С замотанной цепью мордой, подтянутая за ошейник к крюку так, чтобы и не задохнулась, и не могла двигаться даже со связанными лапами, она умерла от побоев — в ночь, гремевшую уханьем свадебных частушек. Кровавая, уже подсохшая корка покрывала ее вместо шкуры, висевшей лоскутами. Рядом на буром, склизком полу валялась узловатая палка.

В глазах Кармен уже не было вечности. Там копошились мухи.

Я подняла палку Собакоеда. И побрела прочь.

Вокруг постепенно нарастал бешеный лай. Псы сбегались со всего поселка, со всей округи — остервенелые, ненавидящие. Они кидались всей яростью, и не могли прорвать окружившую меня пустоту.

***

Я иду в центре пустоты.

Мне надо найти собаку с глазами Вечности, но вокруг стеной вьются мухи и лают.

Я не знаю правды о судьбах людей и собак. Не знаю, что стало с потерянной душой Лехи, и когда вернется Екатерина Петровна, чтобы открыть истину.

Треснувший пастуший рожок хрипит у моих губ, и пустота откликается, обрастает кольцом жизни, бурлящим, как волны вокруг рифа. И тогда риф обретает черты усталой женщины с растрепанными волосами, в драном ватнике и кирзовых сапогах. Я вижу это отражение в сотнях глаз, налитых кровью жизни. И понимаю, что еще живу. Только в это мгновенье. Пока отражаюсь.

Где-то там, за яростным кругом, осталась ещё одна неоткрытая дверь с вертушкой, болтающейся на гвоздике. Я уже не ошибусь. Войду, и узнаю все.

Там ждет меня Кармен. Преданная. Живая.

Мы сядем бок о бок над тихой рекой, мои пальцы зароются в черную шерсть ночи, и в водах отразятся звезды.

© Н. Метелева, 2008